С прошлой почтой получила письмо из Ростова от некой Валентины Александровны Абрамович. Она слышала обо мне от Наташи, у нее узнала адрес и написала весьма вычурное письмо. Ничего. Это с первоначалу так. Завтра отошлю ей ответ.
С той же почтой получила две открытки от Мимы. Мамочка чего-то недовольна: «Вихлястое какое-то письмо», «как-то и отвечать не хочется». Но письмо, как и все его письма; я ему ответила в таком же духе и тоже открыткой. Давно я ждала его письма. Он всегда так, и когда был кадетом: редко заходил, мало говорил, а как попадал в лазарет или в карцер, так прямо заваливал письмами. Я была уверена, что он напишет из Туниса.
И Миме, и Абрамович я ответила. Осталось только написать Васе. И не могу. Как-то не могу найти ту линию, которую можно было бы проводить в письмах. Что я ему напишу? Я никогда не ставлю себе этого вопроса, когда пишу, напр<имер>, Миме, даже Шуре Петрашевичу, а тут почему-то сильно затрудняюсь. Ну что я ему напишу? У нас давно уже не было темы для разговора. И никак не подберешь тут искусственного тона: он слишком сильно бросится в глаза, ведь мы знаем друг друга без масок.
25 декабря 1924. Четверг
Вот и написала во вторник вечером. Долго думала и написала прямо, что мне трудно писать ему, что у нас не было определенных отношений, и прямо поставила ему вопрос: что я для него? Девчонка, которую он так игнорировал в последнее время, или человек, к которому он может относиться с уважением. Представляю, как он будет реагировать: наморщится, выругается, поднимет брови и буркнет: «Вот же, действительно», это я тоже ему написала. Высказала вообще все, что ни за что не сказала бы. Потом долго колебалась, посылать или нет. Раздумывала и колебалась очень долго, до тех пор пока не отнесла письмо Леммлейну. Пока еще не жалею, но боюсь, что придется пожалеть. Весь день вчера по этому поводу было кислое настроение. Вечером немножко разошлось. Во-первых, получила письмо от Петрашевича, а во-вторых — опять после двух лет пошла на спевку.
Положение Корпуса до сих пор не выяснено, хоть, по-видимому, до весны мы просуществуем. Не знаю — радоваться или нет? Конечно, ехать зимой очень и очень скверно и безнадежно, но, с другой стороны, ждать еще пять месяцев — я не знаю, как их переживу. И так тихо идет время и ничем-то его не заполнишь. Ну, вот я опять расхандрилась. Когда с Папой-Колей ходила гулять — такая хорошая погода, тепло, ярко, солнышко, цветы и так хорошо и просто было на душе, а теперь, как услышала, что сейчас только 2 ½ часа, так все насмарку пошло. Боже, как безнадежно тянется время!
30 декабря 1924. Вторник
Сегодня годовщина того дня, когда все «началось». Мне хочется сказать словами Ахматовой:
«Я этот день люблю и праздную».
И в самом деле, я его люблю. Только с этого дня началось и другое: разлад в семье. Сегодня мы опять поссорились с Мамочкой, конечно, из-за пустяка, и опять я почувствовала, что становлюсь все дальше, все больше и больше чужой. Вася тут был ни при чем, а только толчком. Ну да это все равно. Итак, я этот день все еще люблю и по-своему праздную.
Написала сегодня одно глупейшее стихотворение и его вариант, из «нецензурных». Если бы они были настоящие, т. е. искренние, я бы написала их просто в дневнике, а так как они уж слишком вымышлены, то я долго не знала, куда их сунуть. Такой папки у меня еще не существует. Мотив такой: через полгода в Париже я встретилась с Васей и опять полюбила его (это мои глупые и вредные мысли). А сами стихи мне все-таки нравятся.
Бери меня, целуй, замучай!Смотри в глаза, смотри смелей!О, позабудь тот странный случайУже давно минувших дней.
Раздень меня, что хочешь делай!Я для тебя добра и зла,Я Душу вырвала, из тела,Безумьем совесть залила.
Лишь полюби меня раздетой,Униженной и смятой тут.А после не глумись над этой,Над самой лучшей из минут.
(Вариант)
Бери меня. Целуй. Замучай.Истомой пряной напои.Ты не забыл тот странный случайИ слёзы тихие мои?
Хочу греха. Тебя хочу я,Ведь в жизни скучно и темно.Душа в тоске и поцелуяхУж явно просится на дно.
Люби меня. Дай муки грешной.Любовь — жестокая борьба.И вот опять скользит насмешкаНа плотно сдавленных губах.
Зачем? Неужто терпкой мукойТы снова напоишь меня,Что вечно помнила в разлукеНеяркий свет седого дня.
1 января 1925. (Четверг. — И.Н.)
Встречали Новый Год втроем и, кажется, одни во всем Сфаяте. У нас на этот раз был не традиционный глинтвейн, а бутылка шампанского, и не сосиски, а свиные котлеты. Еле дотянули до двенадцати и скисли. Я хоть никогда не ложусь раньше, а тут, как назло, спать захотелось. Чокнулись, расцеловались, и почему-то сделалось страшно грустно. Невозможно грустно! Сегодня никакого праздничного настроения, хотя и говорю, что самый большой праздник в году — это Новый Год и день рожденья. Весь день проболталась без дела, и так и не собралась написать письмо Миме.
Папа-Коля хандрит. Новиков сегодня показал ему новый подбородник на скрипку, и он совсем расстроился, уж очень хочется ему купить скрипку. Я всячески уговариваю его съездить в Тунис и купить, Мамочка тоже, хотя, по-моему, она не совсем этому сочувствует. А я бы, кажется, не знаю от чего отказалась, только бы у Папы-Коли была скрипка. А он страшно хандрит. Пишет дневник, как сам говорит — «все о смерти», и только настраивает себя на такой лад. Ужасно мне жалко его. Ему страшнее думать о будущем, чем мне.
А пока я о будущем не думаю. Что будет, то — будет!
4 января 1925. Воскресенье
Поэтические ранги
1) Талантливый ребенок. Ребенок, который пишет стишки. Число таких поэтов бесконечно.
х = n.
2) Подающий надежды. Юноша, кое-кому читающий свои стихи.
х = n = а.
3) Начинающий поэт. Тот, чьи стихи появляются в журналах. х = n — (а + b) = n — а — b.
4) Молодой поэт. Тот, кто выпустит первую книгу стихов.
х = n — (а + 2b) = n — а — 2b.
5) Поэт. Издавший вторую книгу стихов.
х = n — (а + 2b + с) = n — а — 2b — с.
Генералитет
1) Известный поэт. Чин достигается количеством книг и критикой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});